его современников, не связанных с великим ирландцем ничем, кроме общего воздуха эпохи да глубоких общих корней, источников образов и смыслов – от Ницше до теософии и алхимии. Но поскольку чтение его обоюдоостро, двунаправленно, одновременно он лучше понимает и самих русских поэтов, прочитываемых через Йейтса. Так происходит, например, в эссе «Крик павлина и конец эстетической эпохи», где Кружков обращает внимание на «синхронное (с точностью до года) совпадение Стивенса, Йейтса и Мандельштама на одном довольно редком образе», в котором соседствуют страх и павлиний крик, – редком настолько, что совпадение кажется мистическим. Но «мистика отчасти рассеивается», если обратиться к возможным общим источникам, проясняющим сказанное каждым из троих поэтов.

Важно ещё, что в глубокой своей основе Григорий Кружков – вооружённый множеством знаний и аналитических инструментов – не совсем аналитик. Во всей полноте своего учёного инструментария, в сердцевине его он остаётся поэтом, то есть постоянно помнит о существовании тайны (непроницаемой для рационального интеллекта, но постигаемой – если постигаемой вообще – иными путями), о её определяющей роли в возникновении и существовании поэтических явлений. Он всегда готов признать – да и признаёт, – что интерпретируемые им поэтические тексты лишь отчасти поддаются и линейному пересказу, и рациональному истолкованию.

У нас уже была возможность заметить, что тут, строго говоря, не всё – о Йейтсе и России. С одной стороны, в разговор втягиваются и совершенно русские сюжеты, имеющие к ирландскому поэту лишь опосредованное отношение. Такова, например, тщательно восстановленная автором (почти детективный сюжет!) судьба знакомой Николая Гумилёва Надежды Александровны Залшупиной, чей экслибрис стоял на книге Йейтса, по которой Гумилёв переводил его стихотворную драму «Графиня Кэтлин» (а вот перевод отыскать так и не удалось). Таковы жизнь и личность Ларисы Рейснер, интересной автору не только её романом с переводившим Йейтса Гумилёвым, но и типологическим сходством – не столько с Мод Гонн, патриоткой и революционеркой, претендовавшей на роль ирландской Жанны д’Арк, музой ирландского поэта, сколько с графиней Кэтлин – героиней его драмы, отдавшей свою душу за бедняков. Предположительно именно Рейснер была той неизвестной, о которой (по собственному таинственному признанию в надписи на книге) думал Гумилёв, переводя эту драму. С другой стороны, эссе о Йейтсе и Роберте Грейвзе как о двух великих мифотворцах и о параллелях между их персональными мифами обходится без русских параллелей вообще – как и рассказ об «островах юности» Йейтса. А с третьей, например, к сопоставлению русской и английской поэтических традиций подключается и американская – в лице Уоллеса Стивенса («Крик павлина и конец эстетической эпохи»).

Но есть и главный русский герой книги, присутствующий в любом её сюжете: это сам автор. Много лет ведущий читательский и переводческий диалог с Йейтсом, он не только создаёт его английским стихам русские соответствия, но и читает сквозь Йейтса, проясняет с его помощью волнующие лично его смыслы и темы: судьбы и природу символизма (и, в особенности, символизма русского), сущность поэзии, задачи поэта.

То, что изо всех сил старается предстать читательским глазам как исследование… оно, конечно, на самом деле – полноценное исследование: на уровне той самой маски, на важности которой для поэта для его самообретения и становления, желательно – как можно более непохожей на его истинное лицо, настаивал Йейтс[171]. Но есть ведь и другие уровни – более глубокие. И вот на одном из этих уровней книга – очень личная, лирическая. Она, может быть, вообще не что иное, как одна из линий смысловой автобиографии автора – и не только переводческих его взаимоотношений с великим ирландцем, хотя, конечно, и это тоже. Она – его манифест, profession de foi, выговаривание важнейших для него положений и интуиций (как и положено интуициям, не проясняемым, не прояснимым до конца) о том, чему посвящает свои многолетние усилия он сам. В чём он видит смысл собственного существования.

2020